"На панели" или Воспоминания известной писательницы об одном из эпизодов в ее жизни...
____
В молодости, по причине крайней бедности и некоторых изнуряющих обстоятельств, мне пришлось пойти на панель.
Собственно, это была литературная панель, но особой разницы я тут не вижу. В кругу литераторов этот заработок называется "литрабством", и ни один знакомый мне литератор не избежал этой страшной участи.
Необходимо отметить немаловажное обстоятельство: дело происходило в советском Узбекистане, в период наивысшего расцвета "национальной по форме"...
На узбекскую литературу работали три-четыре человека. Эти семижильные рабочие лошади обслуживали легион литературных аксакалов.
Изрядную часть узбекской прозы писала, извините, я.
На одном из литературных семинаров ко мне подвалил зыбкой походкой подвыпивший классик, и в порыве откровенности пожаловался, что переводчики не доносят его стихов до читателей.
Плохо переводят, сволочи. Поэтому он сам написал стих. По-русски.
- Читай! - предложила я заинтересованно.
Классик сфокусировал взгляд и профессионально выпевая строчки, разрубая рукою в воздухе размер, продекламировал:
Ти - любов моя, ти - свет моя!
Я хочу с тобой бит, я хочу с тобой жит!
Речах несмелая, ласках умелая,
Походка нешумная…умная-умная!
Я хочу с тобой бит, я хочу с тобой жит.
Ти -любов моя, ти - свет моя…
- Замечательно! - похвалила я. - Публикуй.
Но классик, видимо, почуял недоброе в моей усмехающейся физиономии.
Эта невинная шалость не прошла для меня даром. Через несколько дней меня вызвал к себе секретарь Союза писателей, выдающийся классик узбекской литературы, хотя и неграмотный человек. Когда-то в далекой молодости он выпасал скот на пастбищах в горах Чимгана и недурно играл на рубабе, даже получил приз на районном конкурсе народных дарований. Собственно, с этого конкурса все и началось, а закончилось шестнадцатитомным собранием сочинений в тисненом золотом переплете.
В кабинете секретаря союза сидел также мой давешний классик. На столе лежала пухлая папка, при виде которой я насторожилась.
- Ми силедим за тивой творчества, - начал бывший пастух с улыбкой визиря. - Решений ест: поручений тебе дат. Балшой роман ест, видающийся.
Мне страшно не хотелось приниматься за строительство очередной египетской пирамиды.
Абидулла, трезвый на сей раз, курил дорогие импортные сигареты и важно кивал. Он приходился зятем секретарю союза.
Он сделал отсылающий жест кистью руки, подобно тому, как восточный владыка дает знак телохранителям уволочь жертву. Абидулла подскочил, вложил папку в мои слабеющие руки и поволок меня из кабинета, на ходу приговаривая:
- Динкя-хон, ти старасса, красива пиши. Я за эта роман государственный премий получу в област литература!
Он впихнул меня в такси, сунул водителю трешку и помахал рукой:
- Денги мал-мал получишь, Союз писателей принимат буду, благодарныст буду делат. Пиши!
Тут же, в такси, развязав тесемочки папки, я пробежала глазами первую страницу подстрочника: "Солнце взошло на лазурный небо, Зулфия встал в огороде редиска копать, его девичье сердце трепещет от любви…".
Я читала и постепенно успокаивалась. Все это было привычным и нестрашным, переводилось с закрытыми глазами и левой ногою. То есть предыдущий абзац в моем окончательном переводе выглядел бы примерно так: "Едва солнце тронуло рассветную гладь неба, Зульфия открыла глаза с тревожно бьющимся сердцем - сегодня решалась ее судьба…". - ну и прочая бодяга на протяжении четырехсот страниц.
"Да ладно, - подумала я, - в конце концов, подзаработаю. Ну, Зульфия, ну, копает редиску! Да черт с ней, пусть копает на государственную премию, мир от этого не перевернется!".
Я листнула подстрочник дальше страниц на тридцать и насторожилась - у колхозной героини Зульфии появилась откуда-то русская шаль с кистями и вышитые туфельки, хотя по социальному статусу и погодным условиям ей полагалось шастать в калошах на босу ногу. Заподозрив нехорошее, я стала листать подряд, и - волосы зашевелились на моей голове: посреди нормального подстрочечного бреда перед моими глазами поплыли вдруг целые страницы прекрасной русской прозы, мучительно знакомой по стилю!
Дома я немедленно позвонила приятелю-филологу, человеку образованному, умному и циничному, и в смятении скороговоркой выложила ситуацию.
Он помолчал, похмыкал.
Я прочла то место, где колхозная героиня Зульфия на страстном свидании за гумном изъяснялась герою на пленительном литературном языке.
- Стоп, все ясно! - сказал мой образованный приятель-филолог. - Это Лермонтов, "Вадим", неоконченная проза. Твой Абидулла драл с него целыми страницами, как сукин сын… - он тяжело вздохнул и проговорил: - Ну, что ж…так нам и надо. Будешь переводить.
- Я?! Переводить?! Да что ты несешь! Да я устрою ему грандиозный литературный скандал, его вышвырнут из Союза писателей!
Мой приятель сказал жалеючи:
Горе объяло мою душу. Дней пять я не могла приняться за дело, все крутилась вокруг проклятой стопки листов. Наконец, задушив в себе брезгливость и чувство человеческого достоинства, принялась за это грязное дело.
Немыслимые трудности встали на моем пути. В сюжете романа следовало объединить восстание крестьян против зверя-помещика, под предводительством бывшего Вадима, а ныне возлюбленного Зульфии, Ахмеда, и колхозное собрание, где Зульфию премировали телевизором как лучшего бригадира овощеводческой бригады.
К тому же дура Зульфия называла Ахмеда "сударь мой", крестила его к месту и не к месту и, как истинно правоверная мусульманка, восклицала то и дело: "Господи Иисусе!", а на другой странице кричала посреди дивной лермонтовской прозы: "Вай-дод! Он приподнял край чадры и увидел мое лицо!".
Днем я, как зловещий хирург, закатав рукава, проделывала над недоношенной Зульфией ряд тончайших пластических операций, а ночью… ночью меня навещал неумолимый Михаил Юрьевич и тяжело смотрел в мою озябшую душонку печальными черными глазами.
Наконец я поставила точку. Честь Зульфии была спасена, зато моя тихо подвывала, как ошпаренная кошка.
Мой приятель-филолог прочел этот бесстыдный опус, похмыкал и посоветовал:
Он посмотрел на меня внимательно, и, вероятно, мой несчастный вид разжалобил его по-настоящему.
- Слушай, - сказал он, - не бери денег за эту срамоту. Тебе сразу полегчает. И вообще - смойся куда-нибудь месяца на два. Отдохни. Готов одолжить пару сотен. Отдашь, когда сможешь.
Это был хороший совет хорошего друга. Я так и сделала. Рукопись романа послала в Союз писателей ценной бандеролью, и уже через три дня мы с сыном шлепали босиком по песчаному берегу Иссык-Куля, красивейшего из озер в мире.
А вскоре начался тот самый Большой "перевертуц", который в стране еще называли "перестройкой", в результате которого все выдающиеся аксакалы из одного узбекского клана вынуждены были уступить места аксакалам из другого влиятельного клана. Так что наш с Лермонтовым роман не успел получить государственную премию и даже, к моему огромному облегчению, не успел выйти в свет.
Какая там премия, когда выяснилось, что бывший секретарь Союза писателей, выдающийся классик узбекской литературы и тесть моего Абидуллы, многие годы возглавлял крупнейшую скотоводческую мафию, перегонявшую баранов в Китай. То есть до известной степени не порвал со своей первой профессией.
Но это совсем, совсем уже другая история. Будет время - расскажу...
Дина Рубина.
____
В молодости, по причине крайней бедности и некоторых изнуряющих обстоятельств, мне пришлось пойти на панель.
Собственно, это была литературная панель, но особой разницы я тут не вижу. В кругу литераторов этот заработок называется "литрабством", и ни один знакомый мне литератор не избежал этой страшной участи.
Необходимо отметить немаловажное обстоятельство: дело происходило в советском Узбекистане, в период наивысшего расцвета "национальной по форме"...
На узбекскую литературу работали три-четыре человека. Эти семижильные рабочие лошади обслуживали легион литературных аксакалов.
Изрядную часть узбекской прозы писала, извините, я.
На одном из литературных семинаров ко мне подвалил зыбкой походкой подвыпивший классик, и в порыве откровенности пожаловался, что переводчики не доносят его стихов до читателей.
Плохо переводят, сволочи. Поэтому он сам написал стих. По-русски.
- Читай! - предложила я заинтересованно.
Классик сфокусировал взгляд и профессионально выпевая строчки, разрубая рукою в воздухе размер, продекламировал:
Ти - любов моя, ти - свет моя!
Я хочу с тобой бит, я хочу с тобой жит!
Речах несмелая, ласках умелая,
Походка нешумная…умная-умная!
Я хочу с тобой бит, я хочу с тобой жит.
Ти -любов моя, ти - свет моя…
- Замечательно! - похвалила я. - Публикуй.
Но классик, видимо, почуял недоброе в моей усмехающейся физиономии.
- Нет, Динкя-хон! - он схватил меня за рукав. - Ти правда скажи, ти чесна скажи: недостаткя есть?
- Есть один недостаток, - сказала я честно: - По-русски "в ласках умелая» называется "б…ь".
- Какой сложни русски язык! - схватился он за голову.
Эта невинная шалость не прошла для меня даром. Через несколько дней меня вызвал к себе секретарь Союза писателей, выдающийся классик узбекской литературы, хотя и неграмотный человек. Когда-то в далекой молодости он выпасал скот на пастбищах в горах Чимгана и недурно играл на рубабе, даже получил приз на районном конкурсе народных дарований. Собственно, с этого конкурса все и началось, а закончилось шестнадцатитомным собранием сочинений в тисненом золотом переплете.
В кабинете секретаря союза сидел также мой давешний классик. На столе лежала пухлая папка, при виде которой я насторожилась.
- Ми силедим за тивой творчества, - начал бывший пастух с улыбкой визиря. - Решений ест: поручений тебе дат. Балшой роман ест, видающийся.
Мне страшно не хотелось приниматься за строительство очередной египетской пирамиды.
- Большой рахмат, Сагдулла-ака, - сказала я. - Большой, большой рахмат… Очень горда таким важным поручением… Хотя, совсем болею, вот…Печень… почки… Легкие… Желудок…
- Путевкя санаторий дадим! - перебил меня секретарь союза. - Бери рукопис. Лечис, перводи.
- Желчный пузырь, - пробовала сопротивляться я, - прямая кишка, предстательная же…
- Э! Лючши санаторий поедешь! - поморщился секретарь союза. - Дыва месяс - должен перевести… Вот Абидулла тебя вибрал, хароший характеристик имеешь, зачем много говоришь, а?..
Абидулла, трезвый на сей раз, курил дорогие импортные сигареты и важно кивал. Он приходился зятем секретарю союза.
- К сожалению, Сагдулла-ака…
- Э, слюшай! - улыбка доброго визиря спала с лица секретаря союза. - Ти - пирозаик, да? Кинига свой хочеш издават, да? Союз писателей туда-сюда поступат, литфонд-митфонд член имет, а? Зачем отношений портиш? Болшой советский литература надо вместы делат!
Он сделал отсылающий жест кистью руки, подобно тому, как восточный владыка дает знак телохранителям уволочь жертву. Абидулла подскочил, вложил папку в мои слабеющие руки и поволок меня из кабинета, на ходу приговаривая:
- Динкя-хон, ти старасса, красива пиши. Я за эта роман государственный премий получу в област литература!
Он впихнул меня в такси, сунул водителю трешку и помахал рукой:
- Денги мал-мал получишь, Союз писателей принимат буду, благодарныст буду делат. Пиши!
Тут же, в такси, развязав тесемочки папки, я пробежала глазами первую страницу подстрочника: "Солнце взошло на лазурный небо, Зулфия встал в огороде редиска копать, его девичье сердце трепещет от любви…".
Я читала и постепенно успокаивалась. Все это было привычным и нестрашным, переводилось с закрытыми глазами и левой ногою. То есть предыдущий абзац в моем окончательном переводе выглядел бы примерно так: "Едва солнце тронуло рассветную гладь неба, Зульфия открыла глаза с тревожно бьющимся сердцем - сегодня решалась ее судьба…". - ну и прочая бодяга на протяжении четырехсот страниц.
"Да ладно, - подумала я, - в конце концов, подзаработаю. Ну, Зульфия, ну, копает редиску! Да черт с ней, пусть копает на государственную премию, мир от этого не перевернется!".
Я листнула подстрочник дальше страниц на тридцать и насторожилась - у колхозной героини Зульфии появилась откуда-то русская шаль с кистями и вышитые туфельки, хотя по социальному статусу и погодным условиям ей полагалось шастать в калошах на босу ногу. Заподозрив нехорошее, я стала листать подряд, и - волосы зашевелились на моей голове: посреди нормального подстрочечного бреда перед моими глазами поплыли вдруг целые страницы прекрасной русской прозы, мучительно знакомой по стилю!
Дома я немедленно позвонила приятелю-филологу, человеку образованному, умному и циничному, и в смятении скороговоркой выложила ситуацию.
Он помолчал, похмыкал.
- Как ты думаешь, по стилю что это?
- Середина девятнадцатого. Может, Погорельский может, Лермонтов.
- Прочти-ка пару абзацев!
Я прочла то место, где колхозная героиня Зульфия на страстном свидании за гумном изъяснялась герою на пленительном литературном языке.
- Стоп, все ясно! - сказал мой образованный приятель-филолог. - Это Лермонтов, "Вадим", неоконченная проза. Твой Абидулла драл с него целыми страницами, как сукин сын… - он тяжело вздохнул и проговорил: - Ну, что ж…так нам и надо. Будешь переводить.
- Я?! Переводить?! Да что ты несешь! Да я устрою ему грандиозный литературный скандал, его вышвырнут из Союза писателей!
Мой приятель сказал жалеючи:
- Дура, вышвырнут - причем отовсюду - тебя. Тебя, понимаешь? Из квартиры, из поликлиники, из химчистки, из общества Красного Креста и защиты животных… из жизни!.. Убогая, ты не представляешь, с кем имеешь дело…
- Как же мне быть? - упавшим голосом спросила я.
- Переводить.
- Кого?! Лермонтова?!
- Его, родимого.
- Ты с ума сошел… С какого на какой?
- С русского на советский, - жестко проговорил мой умный приятель и повесил трубку.
Горе объяло мою душу. Дней пять я не могла приняться за дело, все крутилась вокруг проклятой стопки листов. Наконец, задушив в себе брезгливость и чувство человеческого достоинства, принялась за это грязное дело.
Немыслимые трудности встали на моем пути. В сюжете романа следовало объединить восстание крестьян против зверя-помещика, под предводительством бывшего Вадима, а ныне возлюбленного Зульфии, Ахмеда, и колхозное собрание, где Зульфию премировали телевизором как лучшего бригадира овощеводческой бригады.
К тому же дура Зульфия называла Ахмеда "сударь мой", крестила его к месту и не к месту и, как истинно правоверная мусульманка, восклицала то и дело: "Господи Иисусе!", а на другой странице кричала посреди дивной лермонтовской прозы: "Вай-дод! Он приподнял край чадры и увидел мое лицо!".
Днем я, как зловещий хирург, закатав рукава, проделывала над недоношенной Зульфией ряд тончайших пластических операций, а ночью… ночью меня навещал неумолимый Михаил Юрьевич и тяжело смотрел в мою озябшую душонку печальными черными глазами.
Наконец я поставила точку. Честь Зульфии была спасена, зато моя тихо подвывала, как ошпаренная кошка.
Мой приятель-филолог прочел этот бесстыдный опус, похмыкал и посоветовал:
- Закончи фразой "занималась заря!".
- Пошел к черту!
- Почему? - удивился он. - Так даже интересней. Все равно ведь получишь за этот роман государственную премию.
Он посмотрел на меня внимательно, и, вероятно, мой несчастный вид разжалобил его по-настоящему.
- Слушай, - сказал он, - не бери денег за эту срамоту. Тебе сразу полегчает. И вообще - смойся куда-нибудь месяца на два. Отдохни. Готов одолжить пару сотен. Отдашь, когда сможешь.
Это был хороший совет хорошего друга. Я так и сделала. Рукопись романа послала в Союз писателей ценной бандеролью, и уже через три дня мы с сыном шлепали босиком по песчаному берегу Иссык-Куля, красивейшего из озер в мире.
А вскоре начался тот самый Большой "перевертуц", который в стране еще называли "перестройкой", в результате которого все выдающиеся аксакалы из одного узбекского клана вынуждены были уступить места аксакалам из другого влиятельного клана. Так что наш с Лермонтовым роман не успел получить государственную премию и даже, к моему огромному облегчению, не успел выйти в свет.
Какая там премия, когда выяснилось, что бывший секретарь Союза писателей, выдающийся классик узбекской литературы и тесть моего Абидуллы, многие годы возглавлял крупнейшую скотоводческую мафию, перегонявшую баранов в Китай. То есть до известной степени не порвал со своей первой профессией.
Но это совсем, совсем уже другая история. Будет время - расскажу...
Дина Рубина.
